Неточные совпадения
Как теперь гляжу на эту лошадь:
вороная как смоль, ноги — струнки, и глаза не хуже, чем у Бэлы; а какая сила! скачи хоть на пятьдесят верст; а уж выезжена — как собака бегает за хозяином, голос даже его
знала!
Через час курьерская тройка мчала меня из Кисловодска. За несколько верст от Ессентуков я
узнал близ дороги труп моего лихого коня; седло было снято — вероятно, проезжим казаком, — и вместо седла на спине его сидели два
ворона. Я вздохнул и отвернулся…
Она-было назад к своим; но те совсем
Заклёванной
Вороны не
узнали,
Ворону вдосталь ощипали,
И кончились её затеи тем,
Что от
Ворон она отстала,
А к Павам не пристала.
— Ну да! Бесновалась, седенькая, остроносая,
вороной каркала: «Дхарма, Дхарма!» А наверное, толком и не
знает, что такое Дхарма, Аодахья.
— Пермякова и Марковича я
знал по магазинам, когда еще служил у Марины Петровны; гимназистки Китаева и
Воронова учили меня, одна — алгебре, другая — истории: они вошли в кружок одновременно со мной, они и меня пригласили, потому что боялись. Они были там два раза и не раздевались, Китаева даже ударила Марковича по лицу и ногой в грудь, когда он стоял на коленях перед нею.
Но и хозяин коровы не промах: он поутру смотрит не под ноги, не на следы, а вверх: замечает, куда слетаются
вороны, и часто нападает на покражу,
узнавая по шкуре зарезанной коровы свою собственность.
Удивительные птицы
вороны: как скоро они
узнают, где есть мясо! Едва солнечные лучи позолотили вершины гор, как несколько их появилось уже около нашего бивака. Они громко перекликались между собой и перелетали с одного дерева на другое. Одна из
ворон села очень близко от нас и стала каркать.
На другой день я выехал на станцию Корфовская, расположенную с южной стороны хребта Хехцир. Там я
узнал, что рабочие видели Дерсу в лесу на дороге. Он шел с ружьем в руках и разговаривал с
вороной, сидевшей на дереве. Из этого они заключили, что, вероятно, он был пьян.
— Закаркала,
ворона, слушать тошно! повинуйтесь да повинуйтесь! и без тебя
знают!
— Что за пропасть! в руках наших был, пан голова! — отвечали десятские. — В переулке окружили проклятые хлопцы, стали танцевать, дергать, высовывать языки, вырывать из рук… черт с вами!.. И как мы попали на эту
ворону вместо его, Бог один
знает!
Тетка покойного деда рассказывала, — а женщине, сами
знаете, легче поцеловаться с чертом, не во гнев будь сказано, нежели назвать кого красавицею, — что полненькие щеки козачки были свежи и ярки, как мак самого тонкого розового цвета, когда, умывшись божьею росою, горит он, распрямляет листики и охорашивается перед только что поднявшимся солнышком; что брови словно черные шнурочки, какие покупают теперь для крестов и дукатов девушки наши у проходящих по селам с коробками москалей, ровно нагнувшись, как будто гляделись в ясные очи; что ротик, на который глядя облизывалась тогдашняя молодежь, кажись, на то и создан был, чтобы выводить соловьиные песни; что волосы ее, черные, как крылья
ворона, и мягкие, как молодой лен (тогда еще девушки наши не заплетали их в дрибушки, перевивая красивыми, ярких цветов синдячками), падали курчавыми кудрями на шитый золотом кунтуш.
— Нельзя тебе
знать! — ответила она угрюмо, но все-таки рассказала кратко: был у этой женщины муж, чиновник
Воронов, захотелось ему получить другой, высокий чин, он и продал жену начальнику своему, а тот ее увез куда-то, и два года она дома не жила. А когда воротилась — дети ее, мальчик и девочка, померли уже, муж — проиграл казенные деньги и сидел в тюрьме. И вот с горя женщина начала пить, гулять, буянить. Каждый праздник к вечеру ее забирает полиция…
Зайца увидишь по большей части издали, можешь подойти к нему близко, потому что лежит он в мокрое время крепко, по инстинкту
зная, что на голой и черной земле ему, побелевшему бедняку, негде спрятаться от глаз врагов своих, что даже сороки и
вороны нападут на него со всех сторон с таким криком и остервенением, что он в страхе не будет
знать, куда деваться…
Ороч проснулся ночью от каких-то звуков. Прислушавшись к ним, он
узнал крики зябликов. Это его очень встревожило. Крики дневных птиц ночью ничего хорошего не предвещают. Скоро птицы успокоились, и проводник наш хотел было опять улечься спать, но в это время всполошились
вороны и стали каркать. Они так напугали ороча, что тот растолкал Рожкова и Ноздрина и попросил их разбудить поскорее меня.
— Туда же расхрабрился,
ворона! — выкрикивала она. — Вот тятенька
узнает, так он тебе покажет.
— Ну, вот уж ты сейчас: «что, что такое?», точно и бог
знает что случилось. Ты, брат Ваня, ни дать ни взять, моя Александра Семеновна, и вообще все это несносное бабье… Терпеть не могу бабья!..
Ворона каркнет — сейчас и «что, что такое?»
— Такая тут у нас вышла история! такая история! Надо вам сказать, что еще за неделю перед тем встречает меня Петр Петрович в городе и говорит:"Приезжай шестого числа в
Вороново, я Машу замуж выдаю!"Ну, я,
знаете, изумился, потому ничего этакого не видно было…
Вдруг — один: I уже со мной нет — не
знаю, как и куда она исчезла. Кругом только эти, атласно лоснящиеся на солнце шерстью. Я хватаюсь за чье-то горячее, крепкое,
вороное плечо...
До этой поры старые
вороны и галки вбивали в нас с самой школьной скамьи: «Люби ближнего, как самого себя, и
знай, что кротость, послушание и трепет суть первые достоинства человека».
— Что ты,
ворона? Руки, что ль, не
знаешь! — крикнул вице-губернаторский кучер и, быстро продергивая, задел дрожки за переднее колесо и оборвал тяж. Инспекторский кучер, или в сущности больничный солдат, едва усидел на козлах.
— А провал их
знает, постоят ли, батюшка!
Ворон ворону глаз не выклюет; а я слышал, как они промеж себя поговаривали черт
знает на каком языке, ни слова не понять, а, кажись, было по-русски! Берегись, боярин, береженого коня и зверь не вредит!
— Хочу и я вас потешить спектаклем, Павел Семеныч. — Эй ты,
ворона, пошел сюда! Да удостойте подвинуться поближе, Гаврила Игнатьич! — Это, вот видите ли, Павел Семеныч, Гаврила; за грубость и в наказание изучает французский диалект. Я, как Орфей, смягчаю здешние нравы, только не песнями, а французским диалектом. — Ну, француз, мусью шематон, — терпеть не может, когда говорят ему: мусью шематон, —
знаешь урок?
Лентовским любовались, его появление в саду привлекало все взгляды много лет, его гордая стремительная фигура поражала энергией, и никто не
знал, что, прячась от ламп Сименса и Гальске и ослепительных свечей Яблочкова, в кустах, за кассой, каждый день, по очереди, дежурят три черных
ворона, три коршуна, «терзающие сердце Прометея»…
Я был светлою личностью… Нельзя сострить ядовитей! Теперь мне сорок семь лет. До прошлого года я так же, как вы, нарочно старался отуманивать свои глаза вашею этою схоластикой, чтобы не видеть настоящей жизни, — и думал, что делаю хорошо. А теперь, если бы вы
знали! Я ночи не сплю с досады, от злости, что так глупо
проворонил время, когда мог бы иметь все, в чем отказывает мне теперь моя старость!
Ох, не помню я эту песню,
помню только немного.
Пел козак про пана про Ивана:
Ой, пане, ой, Иване!..
Умный пан много
знает…
Знает, что ястреб в небе летает,
ворон побивает…
Ой, пане, ой, Иване!..
А того ж пан не
знает,
Как на свете бывает, —
Что у гнезда и
ворона ястреба побивает…
— Рано, господи! Дела я моего не сделал!.. Деньги-то… сколько годов копил… На церковь. В деревне своей. Нужны людям божий храмы, убежище нам… Мало накопил я… Господи! Во́рон летает, чует кус!.. Илюша,
знай: деньги у меня… Не говори никому!
Знай!..
Лентовским любовались, его появление в саду привлекало все взгляды, его гордая фигура поражала энергией, и никто не
знал, что, прячась от ламп Сименса и Гальске и ослепительных свечей Яблочкова в кустах за кассой, каждый день дежурят три черных
ворона, три коршуна, «терзающие сердце Прометея».
Лебедев.
Знаешь что, брат? Возьми в рот паклю, зажги и дыши на людей. Или еще лучше: возьми свою шапку и поезжай домой. Тут свадьба, все веселятся, а ты — кра-кра, как
ворона. Да, право…
Мурзавецкая. Ах ты,
ворона! Да разве я глупей тебя? Разве я не понимаю, что по законам, по тем, что у вас в книгах-то написаны, тут долга нет. Так у вас свои законы, а у меня свои; я вот
знать ничего не хочу, кричу везде, что ограбили племянника.
Зарецкой с своим эскадроном принял направо, а Рославлев пустился прямо через плотину, вдоль которой свистели неприятельские пули. Подъехав к мельнице, он с удивлением увидел, что между ею и мучным амбаром, построенным также на плотине, прижавшись к стенке, стоял какой-то кавалерийской офицер на
вороной лошади. Удивление его исчезло, когда он
узнал в этом храбром воине князя Блесткина.
Воркует голубка; над крышей летая,
Кричат молодые грачи,
Летит и другая какая-то птица —
По тени
узнал я
ворону как раз:
Чу! шопот какой-то… а вот вереница
Вдоль щели внимательных глаз!
— Это уж даже и не социализм, а чёрт
знает что! И вот сторонником этой выдумки является твой родной брат. Наше правительство старых
ворон…
Кукушкин очень способный работник, он бондарь, печник,
знает пчел, учит баб разводить птицу, ловко плотничает, и все ему удается, хотя работает он копотливо, неохотно. Любит кошек, у него в бане штук десять сытых зверей и зверят, он кормит их
воронами, галками и, приучив кошек есть птицу, усилил этим отрицательное отношение к себе: его кошки душат цыплят, кур, а бабы охотятся за зверьем Степана, нещадно избивают их. У бани Кукушкина часто слышен яростный визг огорченных хозяек, но это не смущает его.
— Я! А вы не
знали? — Харлов вздохнул. — Ну, вот… Прилег я как-то, сударыня, неделю тому назад с лишком, под самые заговены к Петрову посту; прилег я после обеда отдохнуть маленько, ну и заснул! И вижу, будто в комнату ко мне вбег
вороной жеребенок. И стал тот жеребенок играть и зубы скалить. Как жук
вороной жеребенок.
Силою любви своей человек создаёт подобного себе, и потому думал я, что девушка понимает душу мою, видит мысли мои и нужна мне, как я сам себе. Мать её стала ещё больше унылой, смотрит на меня со слезами, молчит и вздыхает, а Титов прячет скверные руки свои и тоже молча ходит вокруг меня; вьётся, как
ворон над собакой издыхающей, чтоб в минуту смерти вырвать ей глаза. С месяц времени прошло, а я всё на том же месте стою, будто дошёл до крутого оврага и не
знаю, где перейти. Тяжело было.
Я свое достоинство сохранил, но это меня просто ошпарило. Так мне стало досадно и так горько, что я вцепился в жида и исколотил его ужасно, а сам пошел и нарезался молдавским вином до беспамятства. Но и в этом-то положении никак не забуду, что кукона у меня была и я ее не
узнал и как
ворона ее из рук выпустил. Недаром мне этот шалоновый сверток как-то был подозрителен… Словом, и больно, и досадно, но стыдно так, что хоть сквозь землю провалиться… Был в руках клад, да не умел брать, — теперь сиди дураком.
Кто
знал его, забыть не может,
Тоска по нем язвит и гложет,
И часто мысль туда летит,
Где гордый мученик зарыт.
Пустыня белая; над гробом
Неталый снег лежит сугробом,
То солнце тусклое блестит,
То туча черная висит,
Встают смерчи, ревут бураны,
Седые стелются туманы,
Восходит день, ложится тьма,
Вороны каркают — и злятся,
Что до костей его добраться
Мешает вечная зима.
— Оно, конечно, благодарим покорно, барыня, — сказал Лычков-отец, глядя в землю, — вы обрадованные, вам лучше
знать. А только вот в Ересневе
Воронов, богатый мужик, значит, обещал выстроить школу, тоже говорил — я вам да я вам, и поставил только сруб да отказался, а мужиков потом заставили крышу класть и кончать, тысяча рублей пошла. Воронову-то ничего, он только бороду гладит, а мужичкам оно как будто обидно.
Знаю,
знаю, маточка (спешит он прибавить, обращаясь к Вареньке), что нехорошо это думать, что это вольнодумство; но по искренности, по правде-истине, — зачем одному еще во чреве матери прокаркнула счастье ворона-судьба, а другой из воспитательного дома на свет божий выходит?
Затем коляска въехала в густые потемки; тут пахло грибной сыростью и слышался шёпот деревьев;
вороны, разбуженные шумом колес, закопошились в листве и подняли тревожный жалобный крик, как будто
знали, что у доктора умер сын, а у Абогина больна жена.
Узнают, раскроется дело — угодишь с ним, куда
ворон костей не заносит…
Потом я заметил большого
ворона. Наподобие хищной птицы, он парил в воздухе. Я
узнал его по мелодичному карканью.
Ворон описывал спиральные круги и поднимался все выше и выше. Скоро ветви деревьев заслонили небо, и я совсем потерял его из виду.
— Недоставало еще, чтоб вы и мне помочили водой виски! — засмеялся Цвибуш. — Я разучился реветь еще тогда, когда привык к отцовским розгам. Какой вы, однако, сегодня неженка, барон! Не
узнаю в вас сегодня того барона Артура фон Зайниц, который шесть лет тому назад выбил два зуба маркеру в ресторане «
Вороного коня» в Праге…Помните, ваше сиятельство? Один зуб изволили вы выбить кием, а другой кулаком…
Нет, Я сказал не так, а как-то другими словами, но это все равно. Теперь Я меняю кожу. Мне больно, стыдно и страшно, потому что всякая
ворона может увидеть и заклевать Меня. Какая польза в том, что в кармане у Меня револьвер? Только научившись попадать в себя, сумеешь убить и
ворону:
вороны это
знают и не боятся трагически отдутых карманов.
А теперь, если б вы
знали, каким большим дураком я кажусь себе за то, что глупо
проворонил время, когда мог бы иметь все, в чем отказывает мне теперь моя старость!
И он за это не оставит. Не такой человек. Сейчас видно, какой он души. Успокоит ее на старости. И все здесь в доме и в саду будет заново улажено и отделано. Слышала она, что в верхнем ярусе откроют школу, внизу, по летам, сами станут жить. Ее во флигеле оставят; а те —
вороны с братцем — переберутся в другую усадьбу. По своей доброте Василий Иванович позволил им оставаться в Заводном; купчая уже сделана, это она
знает. Сам он ютится пока в одной комнате флигеля, рядом с нею.
И странно: ни малейшей жалости не вызвал во мне погибший. Я очень ясно представлял себе его лицо, в котором все было мягко и нежно, как у женщины: окраска щек, ясность и утренняя свежесть глаз, бородка такая пушистая и нежная, что ею могла бы, кажется, украситься и женщине. Он любил книги, цветы и музыку, боялся всего грубого и писал стихи — брат, как критик, уверял, что очень хорошие стихи. И со всем, что я
знал и помнил, я не мог связать ни этого кричащего
воронья, ни кровавой резни, ни смерти.
Об этом коне в свое время было много протолковано на печерском базаре. Собственными глазами никто это прекрасное животное никогда не видал, но все
знали, что он
вороной без отметин, а ноздри огненные, и может скакать через самые широкие реки.
Только что дверца кареты захлопнулась и
вороные взяли с места, из-за угла, от бульвара, показалась пролетка. Евлампий Григорьевич
узнал Палтусова и раскланялся с ним.
— Теперь понимаю. В самом деле, живут
вороны и галки и обходятся же без нас. Да… И куры, и гуси, и зайчики, и овечки, все будут жить на воле, радоваться,
знаете ли, и бога прославлять, и не будут они нас бояться. Настанет мир и тишина. Только вот,
знаете ли, одного не могу понять, — продолжал Жмухин, взглянув на ветчину. — Со свиньями как быть? Куда их?